Нынешнему читателю проза Нагибина — особенно та, которую он печатал в семидесятые и первой половине восьмидесятых, — наверняка покажется моветонной, дурновкусной, пафосной, местами и неумной, особенно на фоне того, что тоже принадлежало к этой эпохе и выжило: Катаев, Трифонов, Аксенов, Искандер, Валерий Попов, даже и Георгий Семенов, пожалуй, — писали лучше. Перечитывая сегодня его рассказы времен так называемой зрелости — «Пик удачи», или невыносимые биографические сочинения о Тютчеве, Рахманинове, протопопе Аввакуме, или даже «Терпение», о котором речь впереди, — сам я совершенно не понимаю, как все это могло нравиться и широко обсуждаться: разве что на безрыбье? — но толстожурнальное безрыбье было по нынешним временам весьма урожайным. Видимо, дело было в ином: да, проблемы со вкусом у Нагибина были, но их русский читатель особенно склонен прощать — за правду, или за темперамент, или за веяние какой-то другой жизни, какое ощущаешь при чтении. В Нагибине, даже когда он писал напыщенные банальности или описывал тогдашнюю молодежь, которой не знал вовсе, — ощущалось почти всегда веяние настоящей страсти, принадлежность к настоящей культуре, трагическое — столь редкое на фоне тогдашнего бодрячества — мироощущение, серьезное отношение к жизни, к женщине, к Родине, к старости. Короче, это была плохая проза настоящего писателя, а это лучше, интереснее, чем старательная, даже и ровная проза человека малоодаренного. Я мог бы назвать имена, но не буду — что зря обижать мертвых, а в особенности живых? И поэтому Нагибина читали. И каждая его книга была событием. И фильмы по нему ставили, чаще всего плохие, но запоминавшиеся. И летописцем быта тогдашней интеллигенции с ее наивными, невежественными исканиями, вкусом, испорченным советской массовой продукцией разных жанров, и сексуальными фрустрациями — он остался: такие его рассказы, как «Срочно требуются седые волосы», или «Берендеев лес», или «Чужая», — живут. По крайней мере их читают те, кому вообще интересно что-то, кроме фэнтези.

Он написал чрезвычайно много ерунды и советской халтуры — почти все, что он печатал до «Павлика» и «Чистых прудов» (соответственно 1960 и 1962 год), было на уровне дежурного соцреализма. Резко выделялись рассказы о детях (но не для детей — поскольку Нагибин полагал внутренний мир ребенка трагичным, драматичным, а подростковую жизнь считал полной самых серьезных испытаний): «Зимний дуб», несколько испорченный сусальностью, «Старая черепаха» (это, кажется, лучшая новелла из ранних), «Комаров», из которого Леонид Носырев сделал поистине гениальный мультфильм. Потом он какое-то время ходил в успешных, много ездящих за рубеж советских сценаристах, работал с Калатозовым («Красная палатка») и Куросавой («Дерсу Узала»), а самым известным его произведением стал фильм 1964 года «Председатель», лучшая роль и Ленинская премия Михаила Ульянова. Надеясь повторить успех, режиссер Алексей Салтыков взялся за фильм «Директор» — на съемках которого в 1965 году погиб Евгений Урбанский, словно обозначив конец кинематографа оттепели. «Директора» в конце концов поставили (с Губенко), но это уже было не то.

Тесен мир: Евтушенко, друг Урбанского, был первым мужем Ахмадулиной, которая стала потом женой Нагибина и, вероятно, главной женщиной в его жизни. Она написала плохой, наивный, очаровательный сценарий по нагибинским «Чистым прудам» и сама читала там собственные стихи, очень слабые, а поставил эту картину, такую же наивную, плохую и очаровательную, режиссер Алексей Сахаров, прославившийся «Коллегами» по Аксенову; вторым режиссером на этой картине был Левон Кочарян, ближайший друг Высоцкого, снявший под художественным руководством Тарковского фильм «Один шанс из тысячи», единственную свою картину. Тесен был тот мир, все друг друга экранизировали, снимали в главных ролях, спали друг с другом (одной из причин развода Нагибина с Ахмадулиной было то, что на съемках фильма «Живет такой парень», где она сыграла молодую журналистку, Шукшин «воспользовался нашей семьей не только творчески», как деликатно писал Нагибин потом; оскорбило его не то, что Ахмадулина сдалась на ухаживания Шукшина, — но то, что Шукшин был антисемитом, чему Нагибин был свидетелем во время общих пьянок).

Тесный был мир, во многом отвратительный, во многом мучительный, но необычайно плодотворный и все-таки живший серьезными проблемами, великими замыслами; было что вспомнить. Самое интересное, однако, что о шестидесятых Нагибин не написал почти ничего, и уж точно ничего хорошего: лучшее, что он легально опубликовал, — «Чистые пруды» и «В те юные годы», про конец тридцатых и начало сороковых, да те самые рассказы семидесятых: про предвоенную молодежь — и интеллигенцию застоя. У него хорошо получалось только про тех, кого корежило страшное давление; летописцем этого давления он и был. А люди шестидесятых ему неинтересны: им слишком многое можно.

Это уж потом, как в проигрышах иных советских песен музыка вырывается из-под слов, — из-под такого же страшного давления вырвались три главные его повести: «Дафнис и Хлоя» — о первом его браке с Машей Асмус, которую в повести зовут Даша; «Встань и иди» (об отце) и «Моя золотая теща» (о безумной страсти к теще, настигшей его во втором браке). И, конечно, «Дневник» — подготовленный к печати еще при жизни: сдал в издательство, а на другой день умер. В саду, во сне. Все главное в жизни было закончено.

Меня спросят: а как же тот самый «Председатель» — разве это не лучший его сценарий и не лучшее вообще произведение о людях колхозной деревни времен оттепели, когда еще можно было сказать часть правды? Отвечу — не для того, конечно, чтобы в очередной раз кого-то эпатировать: «Председатель» — образцовое советское произведение, идеально приспособленное к эпохе. Тут и антицерковный эпизод — со слепцами, поющими псалмы, причем псалмы прекрасные, настоящие, а слепцы ненастоящие, председатель их разоблачает в духе хрущевской борьбы со всеми культами, включая церковный; тут и умеренная, строго дозированная правда о степени обнищания и озлобленности в послевоенной деревне; и стандартный советский сюжет — о пассионарии, зажигающем толпу и увлекающем ее на трудовые подвиги; все такие сюжеты — о людях, умудряющихся героически трудиться не благодаря, а вопреки партийному руководству и иным объективным обстоятельствам. В «Председателе» отчетливо видно, что коллективный труд возможен только благодаря героизму и лидерским качествам центрального персонажа — и вопреки идиотскому устройству советского сельского хозяйства. До настоящей трагедии это кино не дотягивает, поскольку изготовлено в строгом соответствии с советским каноном; сценарий именно мастеровит — но не более того. И все нагибинские сценарии образцово иллюстративны, они всегда соответствуют лозунгам момента и приоткрывают правду — и социальную, и психологическую, — ровно настолько, чтобы картина получила первую категорию и в идеале поехала на фестиваль.

Это же касается почти всей нагибинской прозы до начала шестидесятых, то есть до момента, когда он на волне оттепели прорвался к своему заветному материалу, к мальчикам и девочкам двух предвоенных лет. В этой прозе выделяются силой и точностью уже упомянутые детские рассказы — прежде всего «Старая черепаха», где мальчик днем продает заглавную героиню, черепаху Машку, чтобы купить двух молоденьких симпатичных черепашат, а ночью жестоко раскаивается. Это сильно написано, до слез: «Почему не сказал он тому человеку, что на ночь Машку надо прятать в темноту? А теперь, наверное, зеленый свет месяца бьет в ее старые глаза. И еще не сказал он, что к зиме ей надо устроить пещерку из ватного одеяла, иначе она проснется от своей зимней спячки, как это случилось в первый год ее жизни у них, и тогда она может умереть, потому что в пору спячки черепахи не принимают пищи. Он даже не объяснил толком, чем следует кормить Машку, ведь она такая разборчивая... Конечно, он может завтра же пойти и все сказать, но захотят ли новые хозяева столько возиться со старой Машкой? Правда, тот человек, кажется, очень добрый, утешал себя Вася, наверное, и сын у него такой же добрый. Но успокоение не приходило. Тогда он натянул одеяло на голову, чтобы скорее уснуть, но перед ним вновь возникли голые, немигающие птичьи глаза Машки, в которых отражался беспощадный зеленый свет месяца».

И он, короче, взял двух новых черепашек, таких милых, и пошел менять их на старую черепаху — даром что «не было на свете более ненужного существа, чем Машка». И мать, почувствовав, что он проснулся, следует за ним по ночной дороге в почтительном отдалении (там еще чудесно описан непривычный ночной мир, в котором летает бражник мертвая голова, — Довольно страшный, но и смерть отступает перед храбрецом, когда он идет делать доброе дело).

И, однако, все это еще хороший соцреализм, а вот «В те юные годы», «Павлик» и рассказы про Чистые пруды — уже что-то другое, потому что автор имеет дело с небывалым поколением, возмужавшим перед войной. До сих пор не понимаю, откуда это поколение взялось в самое страшное, самое отвратительное советское время. Другого такого чуда в советской истории не было. Они к пятнадцати годам были зрелыми мужчинами и умными, сострадательными женщинами; они воспитывали себя жестоко и, пожалуй, авторитарно — стоит вспомнить эксперименты с хождением по карнизу, которым подвергал товарищей Лев Федотов, описанный у Трифонова в «Доме на набережной» как Лева Карась. У них считалось нормальным самостоятельно изучать три языка, знать наизусть оперы, становиться королями московских катков, поражать античным телосложением публику на коктебельских пляжах — в романе Бондарева «Выбор», очень неплохом местами, именно таков был Илья Рамзин, и дочь главного героя смотрела на их с отцом молодые фотографии, выдыхая: «Полубоги! А наши-то...». Да, такого урожая больше не было. Страшно сказать, но в нынешних двадцатилетних я узнаю некоторые черты тех: они такие же стремительные, умные, гармоничные — сверхчеловеки, одним словом. Почему страшно? Да потому, что эти были такими задуманы, чтобы выиграть войну, поднять страну после нее, устроить тут оттепель и создать великую культуру; они бы и перестройку вытянули — но были уже стары и малочисленны, потому и не вышло никакой перестройки.

И вот об этом фантастическом поколении, примерно с 1919 по 1925 годы рождения — от Солженицына до Коржавина, от Галича до Окуджавы, от Самойлова до Трифонова — и писали всю жизнь Нагибин, Бондарев, Слуцкий; это они — «ифлийцы» — создали новую советскую поэзию, это они — комиссарские дети — переосмыслили советскую историю, все поняв уже после краха первой оттепели. Шестидесятники были на их фоне и наивнее, и слабее — не зря Ким хоть и шутя, но в чем-то очень серьезно уверял Самойлова, что, мол, они-то, дети войны, не богатыри, а богатыри были на пять лет старше. Нагибин сумел написать об этих юношах и девушках лучше всех — потому, вероятно, что, как писал Бабель, «был страстен, а страсть движет мирами». Да, в формировании этой генерации великую роль играло то, что после комиссарской аскезы предыдущего поколения они были по-античному свободны в этой сфере: не то чтобы развратны, нет, — но в раннем их взрослении огромную роль играли влюбленности, страсти, бегства из семей. Всеволод Багрицкий, который талантом почти не уступал отцу, в восемнадцать лет стал мужем семнадцатилетней Лены Боннэр; Нагибин в девятнадцать встретил — и увел у жениха — Машу Асмус; Ося Роскин — сын знаменитого художника Владимира Роскина, плакатиста, соратника Маяковского — в двадцать лет был мудрецом, разбиравшимся в тонкостях мужской и женской психологии лучше иного сорокалетнего. Самая, пожалуй, неотразимая и трагическая девушка этого поколения — Лия Канторович, о которой так удивительно и точно написал Галич (ей посвящена глава в «Генеральной репетиции» и песня «Номера»). Она погибла на Западном фронте 20 августа 1941 года. Галич тоже был близким другом Нагибина, и лучший мемуарный очерк о нем написал именно Нагибин — там Галич живой. Вот скажут: ведь в этом очерке много довольно жестоких слов о Галиче, и Окуджаву Нагибин любил больше, а Галич у него все-таки барин... Да, барин, и все-таки истинная страсть в этом очерке есть, и восторг тоже истинный — вот ведь, талант сломал человеку судьбу, и человек не стал цепляться за благополучие, позволил таланту вытянуть и выпрямить себя, и погубить в конце концов! Он осуществился — какая гордость, какая радость всему вопреки! Так же Валерий Фрид, узнав о самоубийстве ближайшего и любимейшего друга, многолетнего соавтора Юлия Дунского (он был смертельно болен, терял подвижность и хотел уйти сам, пока мог), воскликнул: «Молодец! Молодец Юлька!» Да, вот они были такие.

Вся Москва, весь Ленинград, все двадцатилетние, пишущие, снимающие, рисующие и просто яркие, как нагибинский Павлик, — друг друга знали и друг к другу тянулись: примета гениев. И вот об этом Нагибин написал: о волшебных девочках с Чистопрудного катка, о железных мальчиках, подвергающих себя и друг друга почти смертельным испытаниям, о коктебельских влюбленностях, безумных клятвах, о страшном накале чувств — словно в предвидении вечной разлуки... Те чувства и те клятвы оказались живучее всех других, поздних -- и об этом Нагибин написал рассказ «Терпение», которому так досталось в советской критике. Критика была по-настоящему проработочной, в лучших традициях. А ведь рассказ- то, на сегодняшний вкус, действительно плохой — но сильный. Так бывает. Все недоумевали: как это женщина пятидесяти лет, встретив на Валааме (у Нагибина — Богояр) пропавшего без вести калеку, сразу отдается ему в лесу, на поляне? Но для этих людей возраста не было, и для Нагибина тут тоже не было ничего необычного. Всю жизнь любила, и вот — нашла. Чтобы немедленно потерять, уже навсегда. Нагибин вообще, кажется, не особенно зависел от возраста — он и в сорок, и в пятьдесят так же готов был откликнуться на обещание любви, как в двадцать. Самый бурный, вероятно, и самый трагический роман пережил он, когда встретился с Беллой Ахмадулиной, к тому моменту только что пережившей разрыв с Евтушенко. И вот что поразительно: в дневниках Нагибина Белла, которую там зовут Гелла, и пьяна, и развратна, и безвольна, и фальшива, и что хотите — но какая она там опять-таки живая, какая неотразимая! А в воспоминаниях Евтушенко — в романе «Не умирай прежде смерти», например, — она идеализирована нещадно, и все-таки Нагибин со всей его злобой куда убедительней, куда, если можно так выразиться, влюбленней. Евтушенко достигает такого накала только в самых злых стихах, где адресат тоже угадывается — «А собственно, кто ты такая...».

Эрос, отчаянное влечение к миру, жажда не просто наблюдать, а обладать, азарт охотника, трубный олений зов — в этом весь Нагибин, и потому у него так хороши охотничьи рассказы. И так плохи попытки быть чистым лириком — он сразу впадал в сентиментальность, вторичность, начинал фальшивить... Вот «Дафнис и Хлоя» — где столько бесстыдных подробностей, злости, ревности, раздражения, отчаяния, где так мало прощения и умиления, — это проза; и свет первой любви — золотой и обжигающий, несмотря ни на что, — от этой книги исходит. Потому что у богов все божественно — и любовь, и похоть, и ярость.

Главным человеком в жизни Нагибина была мать, о которой он в «Дневнике» тоже написал с необыкновенной, непредставимой силой, обнародовав такие подробности и такие мысли, которых принято стыдиться даже наедине с собой: он не прощал ей слишком быстрой смены любовников, не прощал лжи об отце (о том, что настоящим его отцом был офицер, дворянин, Нагибин узнал лишь зрелым человеком, после тридцати, и написал о нем с той же любовью и беспощадностью в повести «Встань и иди»). И вместе с тем — ее волевое начало, столь разительное на фоне безвольных и малоодаренных мужчин, ее страстная и требовательная любовь, ее умение вовремя вмешаться — и вовремя не вмешиваться, чтобы дать сыну сделать собственный выбор, — все это его сформировало и оставалось святым, неприкосновенным; сам он мог и раздражаться, и негодовать — но другим не позволял сказать о матери ни единого скептического слова; он потерял мать, когда был уже не просто зрелым, а пожилым человеком — но никогда от этой травмы не оправился. И тут вот какой парадокс: самые мужественные, даже мачистские авторы в русской, да и в мировой литературе — Виктор Некрасов, Нагибин, его любимец и в некотором смысле двойник Ромен Гари — совершенно не боялись прослыть маменькиными сынками. Потому что эмоциональная грубость, нечистоплотность, неразборчивость — это как раз примета личностей низкоразвитых и слабых; Нагибин любил мать именно потому, что был человеком тончайшей душевной организации, и только такие люди умеют в критический момент взять на себя ответственность, поднять в атаку полк, ринуться на стычку с хамом. И Гари, и Некрасов, и Нагибин не прощали, когда им хамили, не допускали и мысли о том, чтобы унизиться, лезли в драку — но без истерики, спокойно, даже расчетливо. Это потому, что человек, умеющий творить и думать, не может быть эмоционально глух. И эта привязанность к сильной и требовательной женщине, которая в молодости не слишком баловала сына и вообще, кажется, не слишком много о нем думала, — значила для Нагибина больше, чем все его женщины; подозреваю, что только люди этого склада — люди, для которых мать всегда в жизни на первом месте, — способны по-настоящему чувствовать и боль, и уязвимость, и страсть. Фрейдисты тут наговорят ерунды про попытки заместить материнский образ бесчисленными женскими, про поиск «второй матери» в браке — но фрейдисты вообще мало понимают в высоких чувствах, они все стараются сделать низким, тем, в чем они разбираются (и разбираются, отдадим им должное, очень хорошо).

Самым «долгоиграющим» отчимом Нагибина был Яков Рыкачев — мужчина слабей и капризней матери, да вдобавок не самый одаренный писатель и очеркист; Нагибин все прощал за талант — но ничего не прощал за полуодаренность, вообще за половинчатость. Вот Галич — это да, ему многое можно, потому что есть в нем черты гения, а конформиста он как-то умудрился в себе убить, хоть это мало кому удавалось. Вот Платонов — которого Нагибин боготворил, отлично сознавая все его патологии, даже безумие в последние годы: это титан, и Нагибин счастлив, что знал его. А к большинству коллег он беспощаден — именно потому, что все у них наполовину; и сам Нагибин ни в чем не половинчат — у него были либо ослепительные удачи, либо такие же значительные, полновесные провалы; и некоторые его провалы запомнились лучше удач — потому что он в них честен, потому что он не бытовик, а романтик, и если жизнь иногда не дотягивает до этой романтики, в этом не Нагибин виноват. Удивительно, что зависти он не знал вообще. Впрочем, как сказала Мария Васильевна Розанова, «чтобы завидовать, я слишком уверена, что я лучше всех».

Следующая поразившая его в жизни среда — вторая после круга сверстников, одноклассников и однополчан — это московская, питерская, реже провинциальная интеллигенция семидесятых годов: после шестидесятых (которые его скорее раздражали той самой половинчатостью) наступили так называемые застойные, в которых, однако, лучше себя чувствовали «рыбы глубоководные», по выражению Тарковского. Здесь виднее было, кто чего стоит. Тут опять кипели подавленные страсти, от пустоты и однообразия затевались любовные многоугольники, возникала нездоровая, но крайне плодотворная подпольная среда — словом, советский серебряный век. Любопытно, что люди конца тридцатых такие, как Елена Боннэр, — в это время опять воспряли и стали знаком эпохи, ее символами: нужен был навык сопротивления, а у них закалка была соответствующая. Шестидесятники вписались, а вот первое поколение оттепели, как ни странно, сопротивлялось. Правильно и горько заметил Михаил Успенский: для советской власти обласканный ею поначалу Галич был чужой, а сразу принятый в штыки Высоцкий — свой.

Об интеллигенции семидесятых с ее запоями, страстями, романами, фальшью, ложью на каждом шагу, с ее похмельными раскаяниями, семейными сценами, тоской по недостижимой подлинности Нагибин написал десятка три не очень хороших, но очень сильных рассказов. Нагибин был плоть от плоти этих городских интеллигентов, он был не лучше их в каком-то смысле, вместе с ними уходил в запои и любовные страсти, и вместе с ними был придавлен временем, и вместе с ними не мог заглянуть за горизонт. Для нашего времени эта его проза драгоценна — ибо сейчас почти все то же самое, только интеллектуальный потенциал еще ниже. Хипстеры, увы, хоть и больше ездили, но меньше читали. Но о связи бытовых, семейных и интеллектуальных извращений с той самой социальной придавленностью, с эпохой, которая диктовала аморализм, требовала врать на каждом шагу и умудрялась изгадить все живое и непосредственное, — Нагибин оставил нам точнейший, убийственный репортаж. Вот Тендряков, о котором мы говорили несколько раньше (и которого Нагибин в своей манере обозвал в дневнике и талантливым, и самовлюбленным, и честным, и бестактным, и недалеким), ставил в это время неразрешимые моральные проблемы — и они действительно в тех условиях, в тех координатах неразрешимы, потому что сами условия уродливы, сами порождены болезнью и ложью. Герои Нагибина потому и не могут разобраться в себе и других, что живут в больное время, исповедуют больные ценности — и хотя это их не оправдывает, но многое объясняется именно патологической, искореженной средой. О том, как действует на человека эта среда с ее тройной моралью и подменой всех ценностей, о том, как сходят с ума, погрязают в неумелом разврате и спиваются без всякого удовольствия, — он рассказал с яростью и недоумением, без малейшей пощады. Вот почему его проза семидесятых сегодня так востребована — многие признавались, что вдруг стали читать Нагибина: в первую очередь, конечно, «Дневник», но и новеллистику. Ее как раз стали переиздавать — как и неизданные сценарии. Один из них, «Безлюбый», исключительно высокого качества: странно, что такие-то мощные вещи сам он считал проходными и не пробовал напечатать. Это об эсеровском подполье, о терроре. И драма там настоящая — не чета хрестоматийным конфликтам и цитатам, которыми обмениваются герои в его рассказах о русской литературе. Нечего стесняться, если умеешь писать только о страстях, нечего косить под «культуру и эскюсство», в конце концов, у Галича тоже самый малоудачный цикл — «Литераторские мостки». Эти люди умели говорить только о себе — но с настоящей ненавистью, и это лучше, чем писать о других с фальшивой любовью.

Нынче время Нагибина, и это хорошее время — по крайней мере для тех, кто до смерти устал от вранья и половинчатости; это еще вопрос, кто больше приблизил перемены: объективные обстоятельства или такие ненасытные преследователи истины, как он.

Личная жизнь этого любвеобильного писателя поражала бурной насыщенностью и вывертами.

Будучи жуиром и бонвианом Нагибин женился шесть раз, что по советским меркам явный перебор. И жен выбирал придирчиво, - дочка преподавателя Литинститута Асмуса, дочка директора автозавода Лихачева, эстрадная прима Ада Паратова… Пятой стала поэтесса Белла Ахмадулина.

Когда уже после смерти Нагибина страна прочитала его «Дневник», где перипетии пятого брака описаны смачно, Евгений Евтушенко попытался защитить Ахмадулину строчками:

Он любил тебя, мрачно ревнуя,

и, пером самолюбье скребя,

написал свою книгу больную,

где налгал на тебя и себя.

Однако, Нагибин не только не налгал, а даже и кое-что сгладил.

Первым мужем Ахмадулиной стал в 1957 году как раз самый популярный поэт эпохи Евгений Евтушенко.

Этот брак не задался, главным образом потому, что молодой и переживающий за карьеру поэт настоял на аборте, когда Белла забеременела.

В момент рушащегося брака в поле зрения поэтессы появился Юрий Нагибин. Пусть она годилась ему в дочери (17 лет разницы), плевать. О том, насколько внутренне свободного Юрия Марковича мало заботила реакция окружающих, свидетельствует следующий факт: придя к Евтушенко на день рождения, писатель набрался алкоголя и сделал Белле предложение руки и сердца, аттестуя именинника как человека ее недостойного. Евтушенко метнул в Нагибина его же подарком, - огромным тяжелым блюдом. Слава Богу, не попал.

Безусловно, Юрий любил Беллу. Невозможно душой нелюбящей записать в дневник такие вот слова:

«Ты пролаза, ты и капкан. Ты всосала меня, как моллюск. Ты заставила меня любить в тебе то, что никогда не любят. Как - то после попойки, когда мы жадно вливали в спалённое нутро боржом, пиво, рассол, мечтали о кислых щах, ты сказала с тем серьезно - лукавым выражением маленького татарчонка, которое возникает у тебя нежданно - негаданно:

- А мой желудочек чего - то хочет!.. - и со вздохом: - Сама не знаю чего, но так хочет, так хочет!..

И мне представился твой желудок, будто драгоценный, одушевленный ларец, ничего общего с нашими грубыми бурдюками для водки, пива, мяса. И я так полюбил эту скрытую жизнь в тебе! Что губы, глаза, ноги, волосы, шея, плечи! Я полюбил в тебе куда более интимное, нежное, скрытое от других: желудок, почки, печень, гортань, кровеносные сосуды, нервы. О легкие, как шелк, легкие моей любимой, рождающие в ней ее радостное дыхание, чистое после всех папирос, свежее после всех попоек!..»

Но будучи человеком умудренным Нагибин все видел, так сказать, в комплексе, стереоскопически.

Та же дневниковая запись:

«А ведь в тебе столько недостатков. Ты распутна, в двадцать два года за тобой тянется шлейф, как за усталой шлюхой, ты слишком много пьешь и куришь до одури, ты лишена каких бы то ни было сдерживающих начал, и не знаешь, что значит добровольно наложить на себя запрет, ты мало читаешь и совсем не умеешь работать, ты вызывающе беспечна в своих делах, надменна, физически нестыдлива, распущена в словах и жестах»

Ахмадулина и Нагибин расписались в 1959.

Тут же ярко выявились отрицательные привычки обоих. Творческая богема вообще любит насчет выпивки, но масштабы потребления писателя и поэтессы зашкаливали. Мама Нагибина горько сетовала насчет привычки супругов разгуливать по гостям: «Уезжают два красавца, приезжают две свиньи».

Кроме того, Белла была легкомысленна. В 1964 завела роман с Василием Шукшиным, который подарил ей эпизодическую роль в фильме «Живет такой парень». На премьере разразился скандал, описанный Нагибиным в повести «Тьма в конце туннеля».

«В Доме кино состоялась премьера фильма Виталия Шурпина «Такая вот жизнь», в котором Гелла играла небольшую, но важную роль журналистки. С этого блистательного дебюта началось головокружительное восхождение этого необыкновенного человека, равно талантливого во всех своих ипостасях: режиссера, писателя, актера. И был то, наверное, последний день бедности Шурпина, он не мог даже устроить положенного после премьеры банкета. Но чествование Шурпина все же состоялось, об этом позаботились мы с Геллой.

В конце хорошего вечера появился мой старый друг режиссер Шредель, он приехал из Ленинграда и остановился у нас. Он был в восторге от шурпинской картины и взволнованно говорил ему об этом. Вышли мы вместе, я был без машины, и мы пошли на стоянку такси. Геллу пошатывало, Шурпин печатал шаг по-солдатски, но был еще пьянее ее.

На стоянке грудилась толпа, пытающаяся стать очередью, но, поскольку она состояла в основном из киношников, порядок был невозможен. И все-таки джентльменство не вовсе угасло в косматых душах - при виде шатающейся Геллы толпа расступилась. Такси как раз подъехало, я распахнул дверцу, и Гелла рухнула на заднее сиденье. Я убрал ее ноги, чтобы сесть рядом, оставив переднее место Шределю. Но мы и оглянуться не успели, как рядом с шофером плюхнулся Шурпин.

- Вас отвезти? - спросил я, прикидывая, как бы сдвинуть Геллу, чтобы сзади поместился тучный Шредель.

- Куда еще везти? - слишком саркастично для пьяного спросил Шурпин. - Едем к вам.

- К нам нельзя. Гелле плохо. Праздник кончился.

- Жиду можно, а мне нельзя? - едко сказал дебютант о своем старшем собрате.

- Ну вот, - устало произнес Шредель, - я так и знал, что этим кончится.

И меня охватила тоска: вечно одно и то же. Какая во всем этом безнадега, невыносимая, рвотная духота! Еще не будучи знаком с Шурпиным, я прочел его рассказы - с подачи Геллы, - написал ему восторженное письмо и помог их напечатать. Мы устроили сегодня ему праздник, наговорили столько добрых слов (я еще не знал в тот момент, что он куда комплекснее обслужен нашей семьей), но вот подвернулась возможность - и полезла смрадная черная пена.

Я взял его за ворот, под коленки и вынул из машины».

НА СЪЕМКАХ "ЖИВЕТ ТАКОЙ ПАРЕНЬ"

Брак с такими страстями обречен, ибо в семье хотя бы один должен придерживаться реальности. Пара часто разбегалась, и однажды перерыв в отношениях затянулся на год.

Терпения Нагибина хватило на восемь лет. Почему оно лопнуло стало известно недавно, когда шестая жена Юрия Марковича дала интервью ряду изданий. По ее словам Нагибин застал Ахмадулину в компании двух голых женщин, одна из которых жена Евтушенко Галина Сокол.

Как все-таки пряно и душисто переплелось все в том творческом аквариуме!

Развода Ахмадулина не хотела настолько, что решилась на поступок дикий, поэтический и глупый.

Вдова Нагибина рассказывала:

«Тогда Белла и Галя Сокол пошли в детский дом. У них там была знакомая директриса. И она без всяких документов Гальке отдала мальчика, а Белке – девочку. Ахмадулина дала дочке Анне свою фамилию, а отчество – Юрьевна. Она надеялась, что с ребенком Нагибин ее примет обратно. Но этого не произошло.

…Он сказал: «Даже ради него я жить с тобой не буду!» И никогда эту девочку не воспитывал»

На что рассчитывала женщина? За восемь лет она могла хотя бы понять, - с кем живет. Нагибин детей не переваривал, ни одна из шести жен не заставила его завести ребенка, а тут, нате пожалуйста.

Разрыв Нагибин переживал болезненно, что зафиксировано в дневнике.

Опять непозволительно долго не делал никаких записей, а ведь сколько всего было! Рухнула Гелла, завершив наш восьмилетний союз криками: «Паршивая советская сволочь!» это обо мне.

…Геллы нет, и не будет никогда, и не должно быть, ибо та Гелла давно исчезла, а эта, нынешняя, мне не нужна, враждебна, губительна. Но тонкая, детская шея, деликатная линия подбородка и бедное маленькое ухо с родинкой - как быть со всем этим? И голос незабываемый, и счастье совершенной речи, быть может, последней в нашем повальном безголосья - как быть со всем этим?

Завтра иду разводиться с Геллой. Получил стихи, написанные ею о нашем расставании. Стихи хорошие, грустные, очень естественные. Вот так и уместилась жизнь между двумя стихотворениями: «В рубашке белой и стерильной» и «Прощай, прощай, со лба сотру воспоминанье».

Напоследок приведу стихотворение Ахмадулиной. То самое, которое упоминает Нагибин.

Прощай! Прощай! Со лба сотру

воспоминанье: нежный, влажный

сад, углубленный в красоту,

словно в занятье службой важной.

Прощай! Все минет: сад и дом,

двух душ таинственные распри,

и медленный любовный вздох

той жимолости у террасы.

Смотрели, как в огонь костра,-

до сна в глазах, до муки дымной,

и созерцание куста

равнялось чтенью книги дивной.

Прощай! Но сколько книг, дерев

нам вверили свою сохранность,

чтоб нашего прощанья гнев

поверг их в смерть и бездыханность.

Прощай! Мы, стало быть, из них,

кто губит души книг и леса.

Претерпим гибель нас двоих

без жалости и интереса.

В этом доме остановилось время. Оно течет тут густо и медленно, как мед, и все тут живет по своим законам - и антикварная мебель, стоящая не для красоты, а работающая, как прежде, и старинные гравюры, и деревянные резные накладки на стенах. А еще тут живет память. На вопрос, как она перенесла смерть мужа, писателя Юрия Нагибина, его вдова Алла отвечает, не задумываясь: «А я ее не перенесла…» Она стала его шестой и последней женой. О том, каким был писатель Юрий Нагибин, интерес к творчеству которого сейчас переживает очередной пик, мы и говорили с Аллой Григорьевной долго и честно. Она вообще давно решила, что запретных тем для нее - нет.

Алла Григорьевна, не будет преувеличением сказать, что все последние издания и переиздания Нагибина, а особенно его «Дневники», стали для многих открытием и потрясением. В них какая-то запредельная откровенность и фантастическая способность выдавать мгновенные оценки только что происшедшему, людям, в первую очередь - себе.

Он к себе был совершенно безжалостен. Не знаю, кто еще мог так размашисто и при этом очень точно давать оценку всему окружающему и настолько не жалеть себя.

- Особенно он бичевал себя за любые слабости…

- Вы о пьянстве? Да, он как только заканчивал какую-то вещь, напивался, правда. А на следующий день с ним можно было делать все что хочешь, просто вить из него веревки. Я этим, правда, никогда не пользовалась. Он корил себя за это, как за любую слабость.

- А когда вы познакомились, вы понимали, что за величина - этот человек?

- Пожалуй, нет. Наша история развивалась непросто. Конечно, я знала, кто такой Нагибин, но у меня как-то не было такого внутреннего - ах, писатель! Да, я его почему-то сразу выделила, выцепила взглядом, когда увидела впервые, но и не более того. Мы долго говорили под чай с вареньем из апельсиновых корочек, и я сказала, что вскоре приеду в Москву в командировку. Он говорил, что влюбился сразу, а в Москве, как мне потом рассказывали, подшофе совершал рейды по гостиницам - искал меня, спрашивал, не остановилась ли у вас высокая красивая женщина из Ленинграда, он ведь даже фамилии моей не знал.

А тем временем наши семьи как-то синхронно начали разваливаться. И потом мы опять встретились в Ленинграде. Он разыскал меня и со съемочной группой фильма «Голубой лед» пришел к нам домой в гости. Всю ночь проговорил на кухне с моей мамой. Она мне сказала лишь одно: «Он очень хороший человек». И жизнь это подтвердила.

Не сразу, но года через два я переехала к нему в Москву, хотя мне, ленинградке, это было крайне трудно - Москва же совсем другая. Он написал тогда, что его сердце закутали в мех… Это дорогого стоило.

В его «Дневниках» много удивительного написано про вас… И на фоне этой лиричности еще тяжелее воспринимаются его описания войны.

А знаете, кстати, как Юра оказался на фронте? Он обожал свою маму, Ксению Алексеевну. Она и правда была удивительной. Так вот, когда он уже учился во ВГИКе, институт готовили к эвакуации, но мама сказала ему - если хочешь стать писателем, ты должен пройти через это. И ВГИК поехал в Ташкент, а Юра - на фронт, добровольцем.

- Он рассказывал, что пережил?

- Мы с ним говорили бесконечно, обо всем подряд, от литературы до мелочей, каких-то вещей, которые я покупала. А о войне - крайне мало, ведь сама всю блокаду была в Ленинграде. Помню все - и голод, и трупы, которые, запеленав, возили на саночках. Потом я старалась эти страшные воспоминания… не трогать.

Один раз только, когда шло строительство дома, рабочие разогрели столярный клей. И этот запах… ужасный запах блокадного клейстера… Я почувствовала его и начала кричать - уберите его! Это было невозможно вынести. Помните, в одном из Юриных рассказов героиня говорит: «Мое детство - Пискаревское кладбище»? Это с наших разговоров списано...

А вот недавно вспомнила еще деталь. Жаль, что я не рассказывала это Юре, он бы мне помог понять… Всю блокаду я мечтала о булочке - маленькой, белой. А когда блокаду сняли, нам в школе начали давать именно такие. Но вместо того чтобы ее съесть, я почему-то шла к пленным немцам - они работали в городе. И отдавала ее им. Они плакали и благодарили: данке, данке… Как объяснить, что блокаду перенесший ребенок это делал?

- Возможно, человек, прошедший через настоящие страдания, испытывает потребность уберегать от них других...

Не знаю. Но эта деталь не дает мне покоя в последнее время.

- Война глазами Нагибина полна унижений. Она изменила его?

Он вернулся с фронта после двух тяжелых контузий, с инвалидностью. И мама сказала ему другое: «Забудь про это, проживи жизнь здорового человека». И он так и прожил.

- Но это невозможно! Война оставляет следы на всю жизнь.

Следы - оставляет. Он слышал плохо. А еще после контузии у него остался странный тик - нервное движение рукой, взмах через голову. Мне казалось, будто он так осеняет себя крестом. Этот тик случался, когда он волновался.

Требования, которые он предъявлял к себе, кажутся непомерными. И количество написанного им впечатляет - это огромный объем филигранной прозы. Как можно было так работать?

Этого секрета он уже не откроет. Но выражение «работать как Нагибин» среди писателей бытовало долго. Он сидел за столом каждый день.

- А он понимал, что Нагибин - великий писатель?

Да что вы! Он вечно был собой недоволен. И внутри него постоянно спело недовольство собой, какие-то муки внутренние, страдания души, без которых, правда, хорошим писателем стать невозможно.

Это внутреннее смятение и раздражение в первую очередь на себя сквозит во многих его произведениях, но в «Дневниках», конечно, больше всего.

Дневники он подготовил к печати буквально за десять дней до смерти. К нам приехал человек, издатель Юрий Кувалдин, и Юра запросто отдал ему рукопись. Он вообще был такой - легко все отдавал… Он ему поверил, очевидно, хотя после его отъезда я страшно переживала - мало ли что может случиться, где потом все искать? Ведь дома ничего не осталось. Юра не трясся над рукописями, как завещал Пастернак. Но спустя год - Юры уже не было - Кувалдин привез мне изданную книгу. Юра так и не увидел ее, хотя больше всего на свете мечтал, чтобы она была издана, он же писал дневники с 1942 года и буквально до последнего дня. Но потом я слышала, что Кувалдин говорил какие-то гадости про Юру - мол, богатый дом, прикормленный писатель, да еще чем-то недовольный… Какой там «прикорм». Юра, выходец из семьи, где либо сидели, либо были расстреляны, всего добился сам, и не одним талантом, но и фантастическим трудолюбием. Можно представить, что с ним происходило, если его «Председателя», знаменитый фильм, рекламировали сначала перетяжками через Тверскую, тогда - улицу Горького, а потом срывали их? Ульянов, он сыграл изумительно, получил Ленинскую премию, а Юра после судилища в Союзе писателей - ранний инфаркт, ему было всего 43! В партии он не был никогда. И всю жизнь его разрывало внутри чувство безумной любви к этой стране и ненависти к строю. Его ломало это.

- Я читала, что Нагибин мог писать «правильные» вещи для печати и «неправильные» - в стол.

Еще скажите, что читали в интернете, этой помойке, где невесть что написано. Он, при всех внутренних надрывах, был слишком цельным, чтобы писать «правильное» и «неправильное». Были истории про «стол» - но они другого толка. Например, то, что связано с его повестью об отце, - «Встань и иди». Юра долгое время был уверен, что его отец - Марк Левенталь, замечательный человек, который его растил. О том, что был еще и настоящий отец - Кирилл Александрович Нагибин, - Ксения Алексеевна рассказала Юре только в 1938 году, когда Юра окончил школу и ему надо было вступать во взрослую жизнь. Оказалось, что Кирилл как участник белогвардейского движения был расстрелян еще в 1920-м. А Марка посадили в 1928-м. Юра ездил к Марку втайне от всех 25 лет - Марк сидел по 1953 год. А тем временем мама Юры третий раз вышла замуж, и так в его жизни появился писатель Яков Рыкачев. Мы долго жили вместе - мы с Юрой, его мама и Яков Семенович.

Он имел фантастический литературный слух, в дом приходили удивительные люди - Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Андрей Платонов - вечный их сосед, с которым дружили особенно, так, что потом Платонову и Рыкачеву пришлось «вытравлять» из Нагибина «платоновщину», потому что он был пропитан Платоновым. Так вот, он написал «Встань и иди» в 1954 году.

Отнес ее в «Знамя», и там его друг Ушаков, замглавного редактора журнала, прочел повесть и сказал: «Юра, сделай так, чтобы это никто никогда не увидел». Было понятно, что если это прочтут, все, конец. И Юра похоронил повесть.

- Сжег?

Нет, но похоронил в прямом смысле слова - закопал в лесу в большой жестяной коробке.

- Почему-то очень страшно это звучит. Закопал… как в гробу.

Да, но еще страшнее то, что он потом раз в несколько лет выкапывал коробку, доставал рукопись, все перепечатывал и закапывал обратно, сжигая прежний экземпляр. Так продолжалось тридцать лет. Он никому ничего не говорил об этом.

- Это ад - хоронить и откапывать то, что тебе безумно дорого. И вы об этом не знали?

Нет, я ничего не знала, он и мне не говорил. В 1987 году он в очередной раз достал и перепечатал повесть и убрал рукопись в стол. Я знала уже, как она для него важна. И в 1989 году, когда Юра был в Италии, впервые решилась посягнуть на святое - забрала ее из стола и отвезла в «Юность». Если бы что-то пошло не так, не сносить мне головы, честное слово… Но вскоре Юре позвонил Андрей Дементьев. Это было перед ноябрьскими праздниками. Не знаю, что именно он ему сказал, но реакцию Юрину помню: «А я думал, у нас революция без перерыва на праздники». Повесть напечатали. Она произвела эффект разорвавшейся бомбы.

- Нагибину не предлагали уехать? Ведь уехал Галич, близкий ему…

Много раз предлагали - уехать, преподавать. Но это было невозможно. Это и он понимал, и я понимала. Он нигде больше не смог бы жить. При всей боли, которую испытывал, видя происходящее, у него же не было иллюзий. При всей ненависти к строю. Он растворялся в той красоте, которую видел. И мог все ругать, но тут же звонил мне из санатория и кричал: «Как тут красиво - какая там Швейцария!» А еще он не мог уехать, потому что не мог существовать вне русского языка…

- Алла Григорьевна, а вот в конце дневников, во всем, что не касается вас, у него такая тоска… У Юрия Марковича было ощущение не так прожитой жизни?

Нет, тут другое… Понимаете, его по жизни внешне сопровождала некая легенда, флер - что он успешный, преуспевающий человек. Для тех, кто видел его только таким, «Дневники» стали откровением. Ведь это не художественная проза, это документ эпохи, в котором он ничего не писал специально для кого-то. Его гулянки видели, они не были секретом, обсуждались и его браки, целый шлейф сплетен был вокруг его имени… И сам он писал откровенно: «Жил я размашисто, сволочь такая!» Он вкусно жил - любил охоту и рыбалку, женщин - да, все это было! Но при этом было и другое… Наш друг Саша Кулешов вел как-то один из вечеров в Союзе писателей, и он говорил потом Юре изумленно, что перед фамилией всех участников стояло нечто весомое: лауреат Госпремии, премии КГБ или Ленинского комсомола. А перед фамилией Нагибина не было ничего, кроме слова «писатель». Саша так его и объявил. «Писатель».

Ему было больно? Может, отсутствие официального признания его и задевало. Но простые читатели его книги любили.

Наверное, это не совсем то слово - больно... Я помню, как мы поехали в Италию и к нам пришел представитель крупнейшего итальянского издательства: его жена прочла «Встань и иди» и была потрясена. Итальянец пришел к нам поговорить, и в итоге Юра написал четыре монографии о художниках. Они были просто потрясающе изданы в Италии - «Шагал - Тинторетто» и «Татлин - Вермеер Дельф тский». И до сих пор они «живут» только на итальянском.

- В смысле… не переведены обратно, на русский? А рукописи?

Да, не переведены. Ну а рукописи остались там - я же рассказывала про «Дневники», как он отдал рукопись. Он был легким в этом смысле человеком. Так вот, в Италии Нагибина встречали как кумира. Там, не на родине, понимаете? Итальянцы - шумные, какие-то очень яркие эмоционально, и очень искренние при этом, устроили ему просто победное шествие по стране. И там, не в России, его признали «Лучшим писателем Европы» и вручили в честь этого серебряную пластину, на которой выбито - «Жизнь, отданная литературе». И за «Дерсу Узала», который они снимали с гениальным Куросавой, он, кстати, приезжал к нам сюда, Юра получил «Оскара», но это прошло почти незамеченным для нашей страны…

- А где статуэтка, к слову? «Оскар»? Я была уверена, что она стоит у вас дома.

Думаю, она хранится где-то на «Мосфильме». У меня только фотография Юры с «Оскаром» есть… Да, так вышло, что он оставался верен нашей непростой стране, а ценили его - за рубежом. У него есть Гранпри в Локарно - за фильм «Девочка и эхо», приз из Сан-Себастьяно за «Бабье царство». А за «Встань и иди» в Венеции ему дали «Золотого льва». Гран-при Каннского фестиваля за пять документальных фильмов о России. Но это признание растворялось как-то, понимаете?

- При всей читательской любви к нему… Понимаю. Кстати, вы сказали о его неизданных книгах о художниках: удивительно, что их нет у нас. А откуда он так хорошо знал живопись?

Да, любил ее и знал. Все началось с альбомов по искусству. Он обожал их с детства, у него их было множество. Сначала он листал альбомы, потом изучал картины детальнее, наизусть знал, где какое полотно хранится. А когда начались поездки за границу, Юра бесконечно ходил по музеям. И - впитывал, впитывал. Представляете, мог пойти посмотреть полотна утром, а потом вечером, при вечернем свете.

Приехав в Милан, отправлялся поклониться «Тайной вечере» Леонардо да Винчи, а потом ходил с ней прощаться. Очередь к этой картине - единственная, которую он мог выстоять.

А второй его страстью была музыка. Он растворялся в ней. Они ведь с приятелями еще мальчишками бегали с Чистых прудов к Большому театру и пролезали в него «на протырку», то есть после антракта - без билетов. Потому он все оперы знал наизусть со второго акта. Когда мы стали ездить за границу, он собрал отличную фонотеку. И два-три раза в неделю запирался у себя и слушал - очень громко, на полную мощность, поскольку слышал неважно, - Паваротти и Каллас. Он писал о Рахманинове и Бахе, а с Рихтером при встрече они играли в забавную игру - оба знали наизусть «В поисках утраченного времени» Пруста и читали друг другу куски оттуда. А когда встречались следующий раз, принимались читать заново - с того места, на котором остановились. Это было поразительно совершенно.

Многие ценители его творчества не до конца приняли последние его произведения. «Золотую тещу», например. Или «Любовь вождей». И «Дорогую Тэтчер»… Как можно объяснить, что в них Нагибин - совсем иной?

Я тоже лучше принимала его - другого, если честно. Но знаете, я думала об этом и понимаю так: он как бы расплевывался таким образом с прошлым, делая это теми словами, которого оно заслуживало. Он писал все это в то время, когда рухнула не только внешняя цензура, но и его собственный жесткий внутренний цензор, который был едва ли не сильнее первого. Он многое держал при себе всю жизнь, а потом выплеснул. Может быть, таков был его долг - сказать все это, и сказать - так…

- Про Юрия Марковича мало говорили после его смерти, а сейчас мы переживаем настоящий «нагибинский бум». Его издают, читают. Это настоящее возвращение.

Это правда так? Читают? Это было бы счастьем для меня. Я мечтаю лишь об одном - чтобы его продолжали издавать. А еще вот недавно я прочла в какой-то газете, что в Троицке назвали улицу его именем. Я была так счастлива! Меня, правда, никто об этом не известил. Хотя какая разница. ..

- Почему не известили?

Тоже, наверное, думали, что я умерла…

Ольга Кузьмина - обозреватель и колумнист «Вечерней Москвы»

…Будучи в гостях у Кашифа Эльгарова, живой легенды нашей литературы, рассматривая многочисленные фотографии, на которых аксакал запечатлен на протяжении более шести десятилетий, обратил внимание на три практически одинаковых снимка, сделанных осенью 1956 года на Красной площади столицы. На них Кашиф, студент Литературного института, запечатлен со своим преподавателем поэтом-песенником Александром Коваленковыми, автором популярных в те годы строк «Солнце скрылось за горою, / Затуманились речные перекаты, / А дорогою степною / Шли с войны домой советские солдаты», его супругой Елизаветой и однокурсниками - Стасом Валисом, никакой информации о котором я даже во все знающем Интернете не обнаружил и Беллой Ахмадулиной (1937-2010), имя которой говорит само за себя.

Вместе с этими фотографиями лежала еще одна, сделанная в тот же самый год, но не в столице, а в Нальчике. На ней рядом с Кашифом (со стопкой книг в руках) двое молодых парней. Это братья Муллаевы - Зубер и Борис. Последний более известен как Барасби, в фильмографии которого картины «Лавина с гор», «Герой нашего времени», «Всадник с молнией в руке», «Табор уходит в небо», «Буйный Терек», «Вершины не спят», «Раненые камни», «Расстанемся - пока хорошие», «Дорога на край жизни» и целый ряд других.

А мальчик кто? - скорее из-за любопытства, чем какого-то интереса спросил я.
- Это Эльдар Кулиев,- ответил Кашиф.
И случайным образом оказавшиеся рядом фотографии сложились в мозаику человеческой судьбы.
В Википедии о личной жизни Беллы Ахмадулиной сообщается так: «С 1955 по 1958 Ахмадулина была первой женой Евгения Евтушенко. С 1959 по 1 ноября 1968 года - пятой женой Юрия Нагибина. Этот брак разрушился, по свидетельствам самого Нагибина в его опубликованном «Дневнике» и беллетризованных мемуаров Василия Аксёнова «Таинственная страсть», из-за смелых …экспериментов поэтессы. В 1968 году, разводясь с Нагибиным, Ахмадулина взяла на воспитание приёмную дочь Анну. От сына балкарского классика Кайсына Кулиева - Эльдара Кулиева (1951-2017) в 1973 году Ахмадулина родила дочь Елизавету. В 1974 году вышла замуж в четвёртый и последний раз - за театрального художника Бориса Мессерера… Первая дочь, Анна, окончила Полиграфический институт, оформляет книги в качестве иллюстратора. Дочь Елизавета, как и её мать, окончила Литературный институт».
На сайте http://sobesednik.ru размещено интервью с Аллой Григорьевной Нагибиной, вдовой знаменитого писателя Юрия Нагибина. Оно полно самых пикантных подробностей, которые мы опустим, а воспроизведем только главное: «В 1967 году в компании тех, кого мы сейчас называем «шестидесятниками», кипели страсти. Юрий Нагибин выставил на улицу свою жену, Беллу Ахмадулину, твердо заявив: «Жить с тобой я больше не буду!» - Белла не хотела уходить от Юрия. За восемь лет совместной жизни они часто расставались, один раз перерыв в отношениях достиг года. Поэтому все считали: побесятся-побесятся и помирятся. Но Нагибин сказал: «Всё!»
…Почему Нагибин был непреклонен, становится понятно, если прочесть сцену из романа Василия Аксенова «Таинственная страсть». В ней он описал расставание Юрия Нагибина и Беллы Ахмадулиной, в романе он ее называет Аххо или Нэллой: «Он открыл своим ключом дверь, шагнул внутрь и тут же вылетел обратно на лестничную клетку… Чрезмерные духи, чрезмерный кофе, чрезмерный никотин, чрезмерный коньяк… Он достиг гостиной и игриво позвал: «Аххо!» Ответом было молчание, слегка нарушаемое волнующим женским храпцом. Он шагнул в спальню и остолбенел…»
Алла Нагибина продолжает: «Брак с сыном балкарского классика Кайсына Кулиева, Эльдаром, самый загадочный в биографии Ахмадулиной. Откуда взялся этот человек, никто в компании Беллы не понимал. Например, Нагибин пишет, что познакомился с ним в ресторане, где …заступился за молодого человека. Эльдар был на 17 лет младше Беллы, но они подружились. Может, поэтому, оформив официальный развод с Ахмадулиной, Нагибин смягчился к ней и купил им с мужем квартиру. - Они жили в том же доме, на улице Черняховского, что и мы с Юрием.
…Белла с ним прожила недолго».
Но вовсе не подробности личной жизни Беллы Ахмадулиной и Эльдара Кулиева, которые, к сожалению, доступны каждому в Интернете, подтолкнули обратиться к этой истории, а та взаимосвязь случайных, на первый взгляд, эпизодов, которые легли в ее основу.
…Буквально через пару дней после встречи с Кашифом, стало известно о смерти 14 января этого года Эльдара Кулиева. В некрологе, который поместили республиканские газеты, говорилось о том, что сын Кайсына «на киностудии имени Довженко снял трехсерийный телевизионный фильм по своему сценарию «Раненые камни»; его повесть «Прощальный взгляд» «получила признание в литературной и читательской среде».
В тот же день в издательство зашел бывший нальчанин Сергей Касьянов, ныне проживающий в Москве и работающий концертным директором. Сергей в эстрадных кругах человек весьма известный. То, чем он занимается и кем является, раскрывает информация, размещенная на сайте «Центр возрождения оперетты»: «Этот человек 20 лет сопровождал в творческом пути Аллу Баянову, помогая ей в организации концертов и творческих встреч. С его помощью собирал полные залы Владимир Зельдин, Людмила Лядова, Римма Маркова и многие другие кумиры советской эпохи, которым было нелегко приспособиться к рыночным реалиям изменившейся страны. У него получалось напоминать о по-прежнему талантливых "старичках" широкой публике.
Сергей отвечает за организационную работу с творческими коллективами, в том числе за гастроли по стране».
С Сергеем мы давно знакомы, он принимал участие в ряде наших экспедиций по республике и приезжая в Нальчик обязательно дает о себе знать. В этот свой приход он и увидел лежащие на столе и подготовленные к сканированию фотографии, взятые у Кашифа Эльгарова. Вгляделся и вопросительно произнес: «Белла Ахмадулина?». А, получив утвердительный ответ, продолжил: «Удивительно, но мы только что вспоминали ее. Дело в том, что я привез из Москвы икону Беллы, которую ей передал Володя Мокаев, но случилось так, что она не смогла ее забрать. И икона снова вернулась к Володе».

Но чтобы читателю все стало ясно в этой истории, ее надо рассказать сначала.
А дело было так. В 1970 году Эльдар и Белла приехали в Нальчик. Вначале они жили в квартире Кайсына, но потом Ахмадулина (в силу известных причин) переехала в гостиницу «Россия»; номер их был на последнем этаже. Жизнь вели молодые разгульную, а она требовала денег. В один из дней Эльдар позвонил Володе Мокаеву, ныне известному художнику, поэту, музыканту, музейному работнику, одним словом, человеку всесторонне развитому и творчески состоявшемуся. Володя и Эльдар были знакомы с детских лет, так как проживали в соседних домах по проспекту Ленина. На просьбу выручить финансово, Мокаев откликнулся - пришел в гостиницу «Россия», отдав последний трояк. По тем временам сумма весьма солидная. Володя вспоминает, как Белла, стоя на балконе, смотрела на горы, читала стихи, закончив их словами: «Их видели Пушкин, Лермонтов, а теперь и я».
Это была не единственная их встреча. К сожалению, веселая жизнь продолжалась и на ее обеспечение пошла икона, которую Ахмадулина привезла с собой. Володю попросили продать ее. Но покупателя на эту необычную вещь не нашлось и так получилось, что она была оставлена Мокаеву в счет полученных от него сумм.
Икона эта необычная - с русского Севера, их так и называют «Северные письма». Северорусская иконопись отличается простотой образов, яркостью и чистотой красок. На ахмадулинской изображен Нил Столобенский (конец XV века - 1555), основавший Нило-Столобенскую пустынь и причисленный к лику святых как преподобный. Аскетизм Нила доходил до того, что он даже отказывался спать лежа и дабы не принимать горизонтальное положение, вбил в стену кельи колья; опираясь на них, и отдыхал. Отчего его и прозвали столпником. Колышки эти имеются и на иконе.
Короче говоря, икона осталась в коллекции Владимира Мокаева. В последующие годы Белла неоднократно приезжала в Кабардино-Балкарию, они виделись. Одно время даже шел разговор об издании его книги, которую Ахмадулина обещала пристроить в одно из зарубежных издательств. Но до этого дело так и не дошло.
А потом случилось вот что. Как рассказывает Володя, в одну из ночей 2010 года во сне он услышал голос, велевший ему вернуть икону Ахмадулиной. Мокаев рассказал об этом своей супруге, и они оба решили, что такой сон вероятнее всего предвещает скорый уход.
О том, как именно передать икону, Володе даже не пришлось задумываться. В тот же день на выставке в республиканском музее изобразительных искусств в Нальчике. где Мокаев работает главным хранителем, он познакомился с молодым человеком, представившимся Сергеем Касьяновым. В разговоре выяснилось, что концертный директор сейчас занимается организацией творческого вечера Беллы Ахмадулиной. Сергей согласился передать икону.
Но этого так и не произошло. 10 ноября 2010 года завершилась жизнь одной из гениальнейших поэтесс нашей страны. Икона Нила Столпника к ней так и не вернулась. Уже после смерти Беллы Касьянов позвонил Мокаеву и спросил, как поступить дальше. Володя попросил передать икону дочери Беллы, но та отказалась ее брать, сказав, что мама ей об этом ничего не говорила.
Нил Столпник вернулся в наш город...
…Володя принес икону в издательство. Я держал в руках эту небольшую, почерневшую от времени доску и пытался понять, что стоит за этим круговоротом событий: из Москвы в Нальчик, потом в Москву и снова в Нальчик; кем была эта святыня для той, кому она принадлежала, почему ушла из ее рук да так и не вернулась, хотя как будто обстоятельства способствовали этому.
Нил Столпник мог бы ответить на волнующие меня вопросы, но он молчал: иконы не говорят, они только смотрят…
Вскоре после смерти Беллы Ахмадулиной на сайте «Собеседник.ру» было опубликовано интервью с ее дочерью - Елизаветой Кулиевой. Вот несколько фрагментов из него:
«…Маму побаивались за ее проницательность. Считалось, что она, подобно рентгену, видит людей насквозь. У мамы существовало определение: «доброкачественный человек».
«Недоброкачественных» она раскусывала, как ясновидящая. Я всегда удивлялась, что зоркость, чутье в ней непостижимым образом сочетаются с простодушием. Не подозревала только его масштабов. В последние месяцы, когда мы тесно соприкасались, мамина обезоруживающая доверчивость меня на каждом шагу прямо-таки сражала.
Обычно все зависело от ее отношения к человеку. Если она была к нему расположена, то доверяла восторженно, безгранично. Если же возникало негативное отношение (причем часто необъективное, необъяснимое), тогда - абсолютнейшая неприязнь. Она не грубила - хотя и резкость позволяла себе, сталкиваясь с негодяями. Но мама делала отчужденное, мрачное лицо, как бы выражающее: мне с вами так скучно. Слово «скучно» было определяющим в ее отношении к немалой части человечества. Это не значит, что она кого-то презирала. Просто не находила точек соприкосновения…
…Вот я размышляю: что нас трех объединяет? Мы все разные - мама, Аня, я. Однако есть семейная черта, она не... бац, генетически передана, мама нас так воспитала, что мы не способны на подлость. И я, и сестра не умеем плести интриги, кляузничать. На работе мне проще прямо врезать, чем действовать втихаря… Не было, чтобы мама, допустим, сказала: «Садитесь, девочки, я объясню вам, что такое хорошо и что такое плохо». Никогда - в назидательной форме, никогда - нотации, но все, что она произносила, было про это: человек обязан быть честным, великодушным; жадность, трусость, тщеславие отвратительны. Под «доброкачественностью» подразумевались открытость, неспособность на предательство, умение сострадать. То есть она нас конкретно воспитывала. В том числе упоминая о ситуациях и собственных поступках, когда проявляла эти черты.
…Прошло всего несколько месяцев, как мамы не стало, и сейчас мы просто ощущаем на месте сердца зияющую дыру. Мне кажется, минует еще полгода-год и я пойму: мама во всем, что в мире, вокруг. Почувствую ее перетекание в меня, в Аньку, в каждую окружающую вещь… Так будет. Пока же ее физическое отсутствие - провал, огромная пустота. А то, что мама - большой поэт, так мы с детства хорошо научились отделять одно от другого. Я и Аня чувствуем себя не детьми великого поэта, а детьми своей мамы. И при этом знаем, что она - великий поэт. Для нас это совершенно не сплетено».
…Белла Ахмадулина ушла. Ушла навсегда. Но остались, и остались навсегда, ее стихи, ее неповторимый голос. И икона, помнящая тепло ее рук.

На этой неделе в преддверии 80-летия со дня рождения Беллы АХМАДУЛИНОЙ, которое отмечается 10 апреля, мы собирались непременно о ней написать. Конечно, были бы там и слова о Евгении ЕВТУШЕНКО - первом муже поэтессы. Но ровно девять дней назад его не стало. И драматургия материала поменялась.

Стало понятно, что разделять их нельзя. Совсем скоро они встретятся. О чем будут говорить? О «таинственной страсти», накрывшей обоих в далеком 1957-м? Или о взаимных обидах, которые не успели друг другу простить?

Как рассказывал сам Евгений Евтушенко , он влюбился в девушку с экзотическим именем заочно, прочитав ее незрелые, но очень искренние стихи в журнале «Октябрь». А потом увидел хрупкую фигурку, нерусское лицо с темными глазами и упрямой челкой и понял, что пропал. Евтушенко никогда не скрывал своей влюбчивости - «вьюбчивости», как он писал в стихах. В 15 лет в глухой алтайской деревне потерял невинность с 27-летней пасечницей-вдовой. В 20 закрутил роман с замужней дамой 24 лет, которая ради долговязого блондина с озорным прищуром была готова оставить детей и мужа.

Туристы секса

Как-то в интервью Евгений Александрович обмолвился: Ахмадулина - его вторая жена. Не уточнив, кто опередил прекрасную Беллу. У поэта был особый взгляд на этот деликатный предмет. Большинство женщин, возникавших на его пути, были не просто статистками. Даже «разнообразные не те», которые методично наведывались к нему в комнатушку рядом с Елисеевским магазином на улице Горького (ныне Тверской), куда он сбежал зализывать раны после расставания с Беллой, получали свою порцию благодарности и восхищения. Много позже Евтушенко произнесет:

Это не было коллекционированием. Я часто ездил совершенно один по гастролям, а когда выступаешь, отдаешь залу колоссальную энергию, такой обжигающий протуберанец получаешь в ответ, и потом просто хочется нежности.

Эта зависимость от тела делает нас, мужчин, любопытствующими ничтожествами, туристами секса, - горько подытожил он.

Бахчисарайские глаза

Свою Беллу он называл «бельчонком». Вокруг нее всегда толпилось сонмы поклонников, которые задаривали ее цветами, а он сердито скармливал букеты соседской козе.

Мы часто ссорились, но быстро и мирились. Мы любили и друг друга, и стихи друг друга. Взявшись за руки, часами бродили по Москве, и я забегал вперед и заглядывал в ее бахчисарайские глаза, потому что сбоку была видна только одна щека, только один глаз, а мне не хотелось потерять ни кусочка любимого и потому самого прекрасного в мире лица. Прохожие оглядывались, ибо мы были похожи на то, что им самим не удалось... - вспоминал поэт.

А потом вдруг что-то надломилось. Была история с нерожденным ребенком, подкосившая их отношения. Евтушенко настоял на аборте. После этого у Ахмадулиной долго не было детей, и экс-супруг, ставший в других браках отцом четырех родных и одного приемного сыновей, корил себя за юношеский эгоизм. Успокоился, лишь когда в 36 лет Белла родила от третьего мужа, режиссера и сценариста Эльдара Кулиева , дочку Лизу.

Они стали чаще расставаться - у каждого появилась своя жизнь. Говорят, Белла тоже изменяла Евгению - увлеклась, например, безнадежно женатым Андреем Вознесенским . Евтушенко сразу почувствовал неладное. Вернулся домой из поездки - к нему вышла чужая, незнакомая Белла - коротко стриженная, покрашенная в медно-рыжий. Пальцы с ярким маникюром сжимали длинную сигарету. Молча поставила на стол тарелку и ушла. А дальше перестала даже встречать. Они разъехались. Однажды он так захотел ее увидеть, что рванул к любимой, раздобыв где-то обожаемый ею ананас. А она, услышав знакомый голос, даже не открыла.

Странная слабость

Вскоре каждый пошел своей дорогой, но их пути не раз пересекались.

После недолгого романа с Вознесенским в жизни Беллы появился писатель Юрий Нагибин . Обожал ее безмерно.

Я так гордился, так восхищался ею, когда в битком набитом номере она читала свои стихи нежно-напряженным, ломким голосом и любимое лицо ее горело. Я не отважился сесть, так и простоял у стены, чуть не падая от странной слабости в ногах, и мне счастливо было, что я ничто для всех собравшихся, что я - для нее одной, - писал он.

Но теперь это была другая Белла. Не случайно новоиспеченный супруг называл ее Геллой - как ведьмочку в свите Воланда в «Мастере и Маргарите». И не без оснований.

Несколько лет назад вдова писателя Алла Нагибина , занявшая место рядом с Юрием Марковичем после Беллы Ахатовны, подтвердила, что сцена, описанная Василием Аксеновым в романе «Таинственная страсть», наполнена вполне реальными подробностями из жизни Нагибина и Ахмадулиной - в произведении она выведена под именами Аххо или Нэлла:

Он открыл своим ключом дверь, шагнул внутрь и тут же вылетел обратно на лестничную клетку… Чрезмерные духи, чрезмерный кофе, чрезмерный никотин, чрезмерный коньяк… Он достиг гостиной и игриво позвал: «Аххо!» Ответом было молчание, слегка нарушаемое волнующим женским храпцом. Он шагнул в спальню и остолбенел. На супружеской кровати в живописных позах возлежали три женских тела. Члены их переплелись. Власы их простирались по подушкам, будто разбросанные ураганом любви. Взревев, он понесся по спальне, с грохотом отбрасывая предметы мебели и с треском распахивая окна. «Убирайтесь из моего трудового дома, убирайтесь навсегда! Нэлка, засранка, зассыха, чесотка, развратом своим и лесбиянством ты осквернила свой великий талант. Вон из моего дома!» Он распахнул все двери и долго выбрасывал на лестничную площадку всякий одежный хлам.

В сериале «Таинственная страсть», снятом по повести Василия АКСЁНОВА, знаменитую троицу - ЕВТУШЕНКО, ВОЗНЕСЕНСКОГО и АХМАДУЛИНУ - сыграли Филипп ЯНКОВСКИЙ, Чулпан ХАМАТОВА и Евгений ПАВЛОВ. Фото: Пресс-служба Первого канала

Трудно представить в подобной мизансцене нежную, трепетную Беллу. Но подобные сцены есть в «Дневнике» и у самого Нагибина. Ну разве это может умалить величие Ахмадулиной? Она - живая. Манкость таких женщин беспредельна.

В 1964 году у Ахмадулиной случится недолгий роман с Василием Шукшиным . Белла заставила Макарыча скинуть кирзачи и фуфайку и надеть приличный костюм, который упорно не хотел садиться по фигуре.

Они познакомились на московской телестудии, - рассказывала биограф Шукшина Тамара Пономарева . - Уже после нескольких встреч их отношения переросли платонические. Про интимные причуды Ахмадулиной по Москве ходили самые разные слухи. Завистники сплетничали, что она настоящая нимфоманка.

На память о страсти остались несколько кадров с участием Беллы в фильме «Живет такой парень». Через несколько месяцев Шукшин и Ахмадулина расстались.

Мальчик и девочка

А дальше очередной жизненный кульбит: одна из подружек, с которой Нагибин застает свою прекрасную Геллу в постели, Галина Сокол-Луконина , становится женой Евтушенко. Родить самой не получается, но в детском доме есть знакомый директор, который разрешает подружкам без проволочек забрать двоих детей - девочку Белле и мальчика Гале. Первая мечтает «искупить» свое «недостойное» поведение перед мужем. Вторая тоже делает этот шаг ради молодого супруга, и тот, отвергший родное дитя, берет на себя заботы о чужом мальчишке. Петя Евтушенко ни в чем не будет знать отказа. Выучится на художника, будет подавать надежды. Но в 2015 году его не станет. 47-летний мужчина закончит свои дни в столичной психиатрической больнице, не сумев победить страсть к алкоголю и беззаботной жизни.

К счастью, жизнь Ани, приемной дочери Ахмадулиной, сложилась менее драматично, хотя проблем хватало. Долгое время девочка не знала, что Белла Ахатовна - ее неродная мама, а когда кто-то открыл ребенку эту тайну, замкнулась в себе. Возможно, вспомнилась детская досада на частое отсутствие Беллы. В очередной раз выйдя замуж - теперь за Бориса Мессерера , та оставит своих девочек с няней в Переделкино и будет появляться наездами. Зато каждый визит мамы станет праздником.

Живая натура

Семилетний брак с Галиной Сокол не стал для Евтушенко тихой гаванью: уставшая от измен женщина даже резала себе вены. Вскоре после этого поэт пустился в очередное семейное приключение. Новую любовь звали Джен Батлер . Ирландка по происхождению, она увидела колоритного русского со значком Фиделя Кастро на груди на книжной ярмарке в Нью-Йорке. С ее упругого бюста взирал точно такой же Фидель.

Можно вас потрогать? - застенчиво спросила девушка. - Я хочу знать, что вы настоящий, а не робот, как нам говорят.

Свою живую натуру маститый поэт продемонстрировал новой знакомой совсем скоро, умчавшись с ней в Сан-Франциско. Они поженились. Родился Саша, через два года появился на свет Антон. У младшего Евтушенко выявили генетическое заболевание - и в этом мэтр всю жизнь винил себя: когда-то в запале толкнул беременную Джен в живот. И сколько бы врачи ни уверяли, что это не могло стать причиной недуга, продолжал себя укорять. Взрослый уже Антон с мамой и братом Александром живет в Англии.

Надежда на встречу

Браки, ставшие и для Евтушенко, и для Ахмадулиной, последними, оказались самыми благополучными. Евгений Александрович до конца дней обожал свою несравненную Машу - маму двоих сыновей Евгения и Дмитрия. А Белла нашла успокоение с Борисом Мессерером, опекавшим ее в самый тяжелый период. Из-за глаукомы Белла Ахатовна почти ничего не видела. Кроме того, у нее, как и у Евгения Александровича, диагностировали рак. Ахмадулину прооперировали, но пошли метастазы. 29 ноября 2010 года ее сердце внезапно остановилось. С Евтушенко похожая история. Рак, ремиссия, возвращение болезни... Сердце не выдержало.

В год расставания с Евтушенко Ахмадулина написала стихотворение «Апрель». Месяц, в который она родилась, подарил ей надежду на встречу с тем, кого она любила в первый раз. «О новый месяц - щедр на одолженья…»

Вот девочки - им хочется любви. Вот мальчики - им хочется в походы.

В апреле изменения погоды объединяют всех людей с людьми. О новый месяц, новый государь, так ищешь ты к себе расположенья, так ты бываешь щедр на одолженья, к амнистиям склоняя календарь. 1960

---